Интервью взяла и подготовила
Мэри Лепсая

Павел Головин с мамой, 1992 г.

Павел Головин с папой, 1975 г.

Пионер Павел Головин.
Член Совета Дружины сш 12 г.Хабаровска, член районного пионерского штаба

Как бы вы описали принцип своей работы?

Я больше все-таки врач, а не бизнесмен. И я этим горжусь, потому что меня воспитывала медицинская профессура, я получил базовое академическое медицинское образование, и я считаю, это одно из лучших образований, которое можно дать человеку, когда им занимаются не просто знатоки, а признанные в мире профессионалы. Вот у меня принцип неравнодушия. То есть проекты могут закончиться, и тогда я буду заниматься со студентами. В свое время, когда мы открывали центры, я персонал для центров набирал сам. Я разговаривал с каждым врачом, с каждым рентгенолаборантом, с каждой процедурной сестрой, с каждым инженером по медоборудованию, а порой их было несколько кандидатов. Вот в каждом регионе вплоть до санитарок. Скажем так, это не просто профессиональный интерес, это еще и залог того, что система будет работать. Я очень рад, что из тех людей, которых я принял, 90% работают в центрах с 2014 года, они не уволились. То есть им это интересно, и наверно это тоже принцип. Я основательно отношусь к своей профессиональной подготовке. Мне даже домашние часто говорят: «Вот ты на работе такой правильный, никогда не кричишь, всегда всех выслушаешь, а дома тебя не хватает». Вот наверно один из принципов — это обязательно с человеком поговорить, особенно в сложные ситуации. Да и не в сложные тоже. Сегодня это как никогда важно.

Вы можете описать врача, которого вы бы точно взяли на работу?

Знаете, даже когда я провожу собеседования, я могу говорить с человеком на отвлеченные темы. Мне важно просто понимать, наш он вообще или не наш. Он должен быть неравнодушным. Вот это главное. А еще обучаемым. Когда мы в Хабаровске в 2010 году построили центр ПЭТ-КТ, то с ужасом обнаружили, что таких людей как радиохимик и радиофизик в Хабаровске просто нет и никогда не было. А кто же будет работать на этом агрегате? Кто будет делать ежедневные синтезы? Люди нашлись. Это были молодые ребята с химическим и физическим образованием. И когда эти ребята поехали учиться в Санкт-Петербург, я позвонил Раисе Николаевне Красиковой, которая заведует ПЭТ-центром в институте мозга человека им. Н. П. Бехтеревой, это один из флагманов мировых академических институтов, который занимается проблемами головного мозга. И я звоню Раисе Николаевне и спрашиваю, как мне быть, говорю, что надо открыть ПЭТ, циклотрон запустить. Она отвечает: «Павел Сергеевич, вы присылайте молодежь, но обучаемых. Остальное – это наше дело». Это к тому, что должны быть неравнодушные и обучаемые. Без короны, как я говорю. Я бы делал акцент на человеческих качествах. Когда я в Хабаровске набирал персонал, то моя ошибка была в том, что я решил взять профессионалов, которым в среднем уже было по 40–42 года. И каждый приходил, открывал свой листочек и говорил: «Я хочу вот это. Мне надо вот это». И наверно после такого общения с третьим или пятым человеком по разным специальностям, я понял, что я иду в неправильном направлении. И я взял молодых ребят, которые не сказать, что ничего не умели, но только что закончили институты, университеты. Им было очень интересно, они готовы были обучаться, они готовы были проводить много времени в ПЭТе, и это сработало.

Какие советы вы бы дали сейчас начинающим специалистам?

Ой, сложно давать советы. Настолько у всех все по-разному. Раньше у нас была рентгенография и флюорография, и все на этом. А сейчас появились модальности: компьютерная томография, магнитно-резонансная томография, позитронно-эмиссионная компьютерная томография. То есть сейчас в рентгенологии много методов, методик. И если ты мыслишь себя профессионалом, то, как я говорю ребятам, не нужно стремиться сразу овладеть ПЭТ. ПЭТ — это сегодня вершина диагностики в онкологии. А есть основа, и она всегда шире. Вот как айсберг. Его верхушка – это только часть, а все, на чем базируется рентгенологическая наука, это рентгенография, флюорография, компьютерная томография. Еще рентгеноанатомия. Сейчас мы уходим в частности, но это очень важно. Если рентгенолог не владеет вот этими методами, может не всеми, но большинством, не трактует их и не ориентируется в рентгеноанатомии, то будет сложно. Поэтому это не совет, это скорее то, что важно учесть с самого начала, без чего не будет профессионального успеха.

А что вам нравится в вашей профессии?

Нравится то, что она помогает людям. Многие мои одноклассники из Хабаровска тоже переехали в Москву. Один из них, к сожалению, заболел колоректальным раком и часто обращался ко мне по поводу проведения ПЭТа, и я был рад, что мог ему помочь. Для меня это очень важно. К сожалению, он ушел из жизни. У него была 4 стадия, 4 клиническая группа. Он для меня является авторитетом, примером того, как надо относиться к болезни: совершенно прагматично, спокойно, рассчитывая свои силы, без всякой паники. Безусловно, я не альтруист, я за это получаю деньги. Но каждый раз, когда появляется новый ПЭТ-центр, я думаю: «Ура!»

Чем вы занимаетесь сейчас?

Сейчас должность, конечно, называется красиво: «Вице-президент “МедИнвестГрупп”». Но по большей части я курирую вопросы радионуклидной диагностики, то есть все проекты, которые связаны с ПЭТ-КТ. Сам я сейчас веду два проекта. Уже открыты центры в Астрахани и Кирове, в прошлом году я также открыл лучевую терапию в Омске. Сейчас у меня проекты Омск-ПЭТ и Махачкала-ПЭТ. Поэтому вице-президент — это скорее представительская должность, а наполнение работой – это конкретные проекты. Во всех центрах, которые мы открываем, я провожу экскурсию перед первыми лицами региона и руководством, то есть презентую центр. Также я работаю с докторами и студентами, которые к нам приходят, это тоже требует определенных знаний и умений.

Сравнивая стажировки здесь и за рубежом, какую можно выделить разницу в подходе? И в качестве кого вы стажировались?

Я точно не был врачом. Это было больше такое погружение в профессию как наблюдателя. Пациентами я не занимался, меня больше волновали организационные процессы. Разница, конечно, есть. Она в объемах. Я помню, когда мы в первый раз приехали в нидерландскую клинику где-то под Амстердамом, мы показывали наши расчеты, согласно которым, мы должны были принимать по 15–18 пациентов за смену. И голландцы все время удивлялись, почему так много. Просто разница в экономике дает понимание о том, сколько и по какой цене нужно работать. Когда мы объяснили это коллегам, то пришло понимание. Они, насколько я помню тогдашние заключения, должны были принять за смену 6 или 8 пациентов. А мы – минимум 15–18 человек. Это для того, чтобы вся цепочка логистики работала. Но какого-то принципиального отличия я не вижу. То есть в подходах к назначению процедуры, в разговорах с пациентами, в оформлении я не вижу большой разницы вообще. Я думаю, что это все давно стандартизировано и система разнится глобально, то есть мы работаем в системе программы государственных гарантий по ОМС, и у нас не все стандарты сейчас приняты. Но для того, чтобы стандарт исполнить, его нужно оплачивать. Я думаю, проблема в этом. С другой стороны, это я уже как организатор здравоохранения говорю, что государство сейчас перегружено обязательствами по программе государственных гарантий. Необходимо ревизовать это все, посмотреть то, в чем действительно остро нуждаются люди, но если это гарантированно, то это должно быть доступно и качественно. Но очень часто недоступно то, что декларируется. Не должно быть такого, что человек идет в поликлинику по острому случаю, а ему ставят УЗИ через неделю. Да, это доступно, только пока он все сдаст, что-то произойдет. Либо он выздоровеет, либо другое. Поэтому все хорошо на бумаге.

Если сравнивать систему образования в медицине во время вашей учебы и сейчас, можете ли вы выделить какие-то отличия? Можно ли сказать, что раньше было лучше или хуже?

Этот вопрос достаточно сложный. Он о вкусах из детства. Есть определенный возраст, определенный гормональный фон, который присущ молодости, а в зрелости и старости это совершенно другое. То есть яркость переживания одних и тех же процессов будет разная. Поэтому эти вещи несравнимы. Я хотя и не в учебном процессе, но я вижу, что по рентгенологии сейчас очень мало часов, она куда-то задвинута в клинические дисциплины, в общие курсы. Раньше было меньше препон. Допустим, у нас на 4 курсе была медсестринская практика, то есть я работал медбратом. Сейчас этого невозможно сделать по законодательным вещам. То есть человек должен отучиться в медучилище, получить установленный законом или подзаконными актами сертификат или диплом, и только тогда он может работать медсестрой или медбратом. Меня же после 4 курса государство за свой счет отправило в город Углегорск из Хабаровска, оплатив мне дорогу на самолете, и я два месяца работал в углегорской центральной районной больнице медбратом в реанимации. То есть, конечно, с точки зрения было и стало, мой путь был более рискованным, но он был сопряжен с приобретением большего количества профессиональных практических и теоретических навыков. Ушла годичная интернатура, и тоже не берусь судить, хорошо это или плохо. Сейчас я на своем опыте могу сказать, что за тот год, который я провел в дорожной клинической больнице, я вырос профессионально. И там тебя могли вызвать на какие-то обходы, даже несмотря на то, что ты интерн, и тогда ты, конечно, приобретал много полезных навыков. Но важно, чтобы были наставники. Если твою работу не будет кто-то контролировать, ты не научишься работать правильно. Поэтому абсолютно точно мне повезло с наставниками, мне повезло, что всегда рядом со мной кто-то был, но честно скажу, что это не помешало проявить мой юношеский максимализм. У меня была первая врачебная ошибка: это было в дорожной клинической больнице, я нарушил технологию проведения ирригоскопии (это осмотр толстого кишечника с помощью бариевой клизмы), и где-то через полгода у пациента подтвердили рак прямой кишки. Я должен был сразу его выявить, но неправильно провел исследование. После этой врачебной ошибки меня направили на повышение квалификации. А я к тому моменту отработал уже год.

А что вы думаете о тенденции онлайн-образования именно в медицине? Считаете ее полезной?

Отрицать онлайн-формат полностью нельзя. Но медики никогда не выучатся дистанционно. Врач любой специальности, медсестра или медбрат, - они никогда не получат профессиональную подготовку, если будут учиться онлайн. Это мое мнение. Я в 1983 году поступил санитаром в операционную (в третью клиническую больницу на площади Ленина), выходил в ночь и после каждой операции эти 150 квадратов обрабатывал, все вытирал. Больница работала по экстренности. После 4 курса я перешел на должность медбрата в послеоперационные палаты и брал по 1–2 дежурства. И когда ты входишь в профессию, вот этому постоянно учишься. И я не представляю, как можно общаться с пациентом онлайн. Мой учитель, тоже один из профессоров, Лев Исаакович Геллер, говорил: «Всегда ставьте себя на место пациента и ответите на все вопросы». Пошел бы я к врачу, который обучился дистанционно? Точно нет. Медицина – это, прежде всего, опыт. Опыт, который нарабатывается. Так рождается профессионализм. Он не в каких-то общих подходах и алгоритмах, а как говорил Михаил Михайлович Жванецкий, он в абсолютных мелочах, которые видит только профессионал и знает только профессионал.

Вы можете вспомнить самый тяжелый или самый интересный опыт за время своей работы?

Раньше, когда я работал, еще не было бронхоскопии, то есть она была очень ограничена, не было компьютерной томографии, и мы занимались бронхографией. Сейчас я знаю, что это инвалидизирующая методика, но тогда мы ей занимались в силу того, что не было метода, который бы ее визуализировал так, как сейчас это делает компьютерная томография. Я с ужасом вспоминаю то, как я под местной анестезией сам делал бронхографию, то есть вводил препараты бария, контрастировал бронхиальное дерево. Это могло вызвать осложнения. И я сейчас думаю, что это чудо, что буквально за какие-то 10–15 лет мы избавились от этой методики.

Вспоминаю также трансторакальные пункции. Например, поступает к нам курящий мужчина 45 лет. Мы проводим все исследования. Не можем ни подтвердить, ни исключить периферический рак легкого. Учитывая, что мы дорожная клиническая больница, его надо отправить в краевую клиническую больницу, потому что там есть торакальное отделение, и там ему сделают вскрытие грудной клетки и возьмут на гистологию этот результат. Но пульмонолог освоил трансторакальную пункцию (это когда с помощью иглы прокалывается грудная клетка и берется материал прямо из центра опухоли). А опухоль была 1,5–2 см, то есть она едва визуализировалась, а ведь пациент еще и дышит, то есть легкое «ходит», и попасть сложно. Это, конечно, высший пилотаж для терапевтического профиля.

А были случаи, когда попадались сложные пациенты?

Было много сложных больных. С советских времен к медицине сформировалось такое отношение, что врач всегда кому-то что-то должен. Но 90% пациентов не осознают, что болезнь, как правило, является следствием их отношения к своему здоровью. Рак легкого, к примеру. На основе исследований можно совершенно точно сказать, что рак у курящих на два порядка выше, чем у некурящих. Вывод однозначный. Колоректальный рак (желудочно-кишечный тракт) связан с употреблением фастфуда. Абсолютно точно колоректальные раки помолодели. Американцы сейчас публикуют случаи, когда такие раки выявляются у 30-летних людей (а не у 50–60-летних, как раньше). Это, безусловно, питание, окружающая обстановка. И возвращаясь к вашему вопросу, у сложных больных были профессорские обходы, которые Лев Исаакович Геллер проводил наверно раз в две недели, куда выносились вопросы по самым сложным больным, когда было непонятно по диагнозу, по лечению. Я помню, что я очень сильно переживал, потому что был молодым, а профессор задавал вопросы. Во-первых, это величина, во-вторых, он мой коллега, и нельзя было ударить в грязь лицом. И то, что ты рентгенолог, не освобождало тебя от знания чего-либо. Нужно было разговаривать со всеми на одном языке.

Если бы вы были студентом в то время, когда началась пандемия, как вы считаете, вы бы продолжили учиться в мединституте?

Да. Я не знаю как нынешнее поколение, а мы – поколение, которое привыкло преодолевать и терпеть. Нам все время говорили: «Завтра будет лучше». И нас готовили к хорошей жизни. Мы были очень идеологизированы. Мы были в хорошем смысле зомбированы.

Как вы считаете, привлекать студентов медицинских вузов к лечению ковидных больных было правильным решением?

Термины «правильно» и «неправильно» придумали мы, люди. Если брать ковидную пандемию, то с таким вызовом человечество не сталкивалось. То есть последняя пандемия – испанка. Это 17, 18 и 19 годы 20-го столетия. По разным данным тогда погибло от 25 до 50 млн человек. Это чрезвычайная ситуация. Ближе к вашему вопросу: кто в этом больше понимает? Конечно, люди, которые связаны с медицинской специальностью. Должны ли они в этом участвовать? Вопрос дискуссионный. Я думаю, что, если потребуется, и государство дает им образование на бесплатной основе, то должны. Это, может не совсем корректное сравнение, но есть люди, которые в нынешней ситуации, подчеркиваю, в сегодняшней, когда идет спецоперация, здесь выросли, заработали, получили образование, а потом уехали. И еще оттуда грязью поливают. Ну как же так? Тебя выучили за государственные деньги, тебе зрители и поклонники платили за билеты, ты сделал на этом состояние, а потом уехал. Это не просто нелогично, это непорядочно. Эти условия изначально обозначены. Что ж ты, когда получал бесплатное образование, не пошел и не выяснил, что от тебя может потребовать государство? От нас оно потребовало в свое время отработать три года, и никто с этим не спорил, потому что это был гарант того, что ты получишь бесплатное образование. Это моя позиция. Я не хочу играть в слова «правильно», «неправильно». Это мое отношение к жизни. То есть, пройдя весь этот путь, я сегодня могу себе позволить и должен сказать свою позицию. Я вот ее и высказываю. Но это не значит, что человек не имеет права. У меня нет однозначного ответа. Безусловно, не исключается человеческий диалог. У людей в жизни разные бывают ситуации. Я думаю, что с людьми всегда надо предварительно разговаривать. И я не считаю это нормальным вызывать весь курс и говорить, что завтра они в обязательном порядке пойдут кому-то помогать. Мне кажется, если это делать на равноправной основе и обозначить ту глубину и остроту проблемы (в наше время просто так было), то 90% сами скажут: «Запишите нас завтра, мы пойдем туда и будем помогать». Это не должно быть в приказном порядке. Понятно, что к этому надо будет привести, но привести все-таки через осознание того, что эта ситуация совершенно нестандартно создалась не просто в государстве, а в мире, и люди, обладающие этими знаниями, могут защитить прежде всего себя.

Значит нельзя утверждать, что медицина вне политики?

Нет. А у нас любая отрасль привязана к государству. Мы же не в вакууме существуем. Абсолютно точно, что и искусство, и религия, и все остальное привязано к государству.

Предположим, что специалист отучился здесь за счет государства, но потом из-за политической ситуации у него возник внутренний протест, и он посчитал правильным уехать, потому что происходящее в стране он осуждает и понимает, что за рубежом ему откроется больше перспектив. Вы осуждаете такой подход?

Я на это уже смотрю немножко под другим углом. У меня есть и родственники, и друзья, которые уехали по разным причинам и работают за рубежом. Есть также родственники, которые сейчас, как говорят, из недружественных государств. Поэтому у меня есть возможность сравнивать. Наверно в силу того, что в свое время мы были достаточно идеологизированы, у меня есть четкое понимание того, что приемлемо и что неприемлемо. Но еще раз повторюсь, для меня человек, который уехал по своим каким-то внутренним ощущениям, не является врагом, инакомыслящим. К таким людям надо быть достаточно толерантным, но этих людей все равно немного. Почему-то иногда мне становится грустно, когда я думаю об этих людях. Может и они грустят, когда думают обо мне.

А вы сами никогда не думали уехать?

Нет. У меня старшая дочь живет за рубежом, у нее там семья. Младшая и старшая дочери – совершенные противоположности. Но я такой возможности не рассматривал. У меня всегда были зарубежные стажировки, и ПЭТ-КТ — это мой опыт турецкий, австрийский, это опыт поездки в Sloan Kettering (по-моему, вторая онкологическая клиника, самая большая в Штатах). Кстати, в Штатах по этому направлению работает очень много русских. Это еще раз подчеркивает нашу физико-математическую и ядерную школу. Когда я был на стажировке в Турции (как ни странно, там один из лучших европейских центров), то я видел, что коллеги смотрели на меня с сожалением, но теперь, когда открыты 26 центров, мне радостно, что отрасль сформирована.

О ком вы написали?

Ой, главных героев даже не помню. Помню только книги. Это был Виль Липатов, произведение «И это все о нем», а также «Белый пароход» и «Тополек мой в красной косынке» Чингиза Айтматова. И что-то еще (я использовал 5 произведений). Безусловно, это было как-то политизировано. Но если Виль Липатов был в тему именно тогда (по его произведению в советское время даже был поставлен фильм), то Чингиз Айтматов – это до сих пор человек и прозаик с мировым именем. Его произведения переведены на десятки языков. Сейчас я, к сожалению, читаю очень мало.

А профессиональную литературу читаете?

Профессиональную да, но это больше гайдлайны, то есть такие специализированные издания и аналитика, которая интересует меня уже как организатора. Сейчас я углублен в ядерную медицину, в радионуклидную диагностику именно методом ПЭТ-КТ. Вот я и изымаю из периодики все, что касается ПЭТ-КТ в России, а тут мы лидеры. Ну и сравниваю, конечно, с тем, что творится в Штатах и в Европе. Так что читаю больше гайдлайны. Вообще ущербно не читать литературу. Ущербно. За счет этого больше деформируешься и профессионально, и с возрастом. Обязательно надо читать. Это просто. И препятствует деменции.

Когда вы учились, у вас был наставник, который вам помогал, продвигал вас?

Слава богу, мне повезло. Я об этом всегда помню и говорю, что в институте в то время работали люди, которые прошли Великую Отечественную войну. Это была уже такая возрастная профессура, но без маразма и всяких изысков, то есть профессура совершенно патриотичная, публикующаяся, владеющая русским языком и своей специальностью как в теории, так и в практике. С большим уважением вспоминаю братьев Линденбратен: Леонида Давидовича, нашего выдающегося рентгенолога, и Виталия Давидовича, который был заведующим кафедрой патологической физиологии в хабаровском мединституте. Что касается моего профессионального выбора, это произошло совершенно внезапно. На одной из лекций на третьем курсе у нас началась клиническая радиология (тогда она была отдельной специальностью), и в аудиторию на лекцию зашла эффектная женщина: высокая, статная, симпатичная, и мне уже сразу захотелось ее послушать. И когда Алла Ивановна Мрачковская начала рассказывать про свой предмет, я влюбился и в лектора, и в специальность. То есть я захотел этим заниматься, и потом я пришел к ней в кружок. Раньше же как было: на всех кафедрах были кружки, на которых студенты занимались какой-то научной деятельностью. И я пришел к Алле Ивановне Мрачковской, и на третьем, четвертом, пятом курсе я занимался у нее в кружке и проводил исследования. Конечно, сейчас это какие-то смешные вещи, но они помогли мне прийти в профессию. К Алле Ивановне я до сих пор отношусь с большим пиететом. Мы, к сожалению, не поддерживаем связь, но вот эта приверженность радиологии, она именно оттуда.

Расскажите подробнее про учебные заведения, в которых вы учились. Как вы выбирали вуз и дальнейшую программу обучения?

При выборе вуза свою роль сыграла близость к дому, не буду скрывать. Да и хабаровский государственный медицинский институт был там единственным мединститутом. Родители меня очень поддерживали. Я из крестьянской семьи. Бабушка и дедушка – земледельцы, которых привезли в свое время на Дальний Восток. Бабушку привезли из Саратова, а дедушку – из Рязани. И поэтому в семье никогда не было людей с высшим образованием. Мама тоже всегда была работником, у нее среднее образование. Она не заканчивала ни вузов, ни техникумов, но всегда была очень заинтересована работой, и я помню, что ее все время награждали. А папа работал всю жизнь в радиоцентре по специальности мачтовик-антенщик (раньше для того, чтобы делать радиопередачи и трансляции, нужно было ставить высокие мачты высотой до 150 метров), то есть был обычным рабочим. И поэтому в семье, конечно, очень хотели, чтобы кто-то получил высшее образование. А тут рядом мединститут, еще и физмат класс. И там особо не до выбора было, честно скажу. Экзамены я сдал очень хорошо, на вступительных у меня были физика, химия, биология и литература. По литературе мы всем потоком (150 человек) писали сочинение, и только два человека получили 5. Тем, кто шел в мединститут, было не до литературы. Но я литературу любил. Я был на тот момент так начитан, и нас так готовили в школе, что я получил 5. До сих пор хвастаюсь своим детям, что для меня это не составило большого труда. Как сейчас помню название сочинения: «Мой современник в современной советской литературе».

Павел Головин во время ознакомительной поездки в клинике Гамбурга по современным методам диагностики, 1998 г.

Павел Головин на открытии Центра ядерной медицины в Екатеринбурге показывает исследование ПЭТ/КТ губернатору Свердловской области Куйвашеву Евгению Владимировичу

Обсуждение вопросов ядерной медицины на Российском конгрессе рентгенорадиологов, Москва.

3 курс лечебного факультета Хабаровского Госмединститута.
4-группа (мужская половина) первого потока.
Фото для девушек на 8 марта. Павел Головин – крайний справа в нижнем ряду (20 лет). 1983 г.

Как вы попали в медицину? Вы мечтали об этом с детства?

Честно скажу, я про медицину не мечтал. Мы с семьей жили на окраине города Хабаровска, а потом, благодаря тому что папа получил по своей работе квартиру, мы переехали в самый центр. Как и в любом советском городе, центр – это площадь имени Владимира Ильича Ленина, и до сих пор там расположен Белый дом, здание правительства Хабаровского края, хабаровский государственный медицинский институт (теперь он дальневосточный университет), и тогда еще была третья городская клиническая больница. Мы жили буквально в трех минутах ходьбы от этой площади. Мы переехали в центр, я пошел в двенадцатую среднюю школу (тогда была 10-летка) и благополучно учился до 8 класса по обычной программе. А вот с 9 класса набирали физико-математическое направление. Его набирали со всех школ города, то есть это был такой конкурс, отбор. Особых рвений к изучению физики и математики я не проявлял, но был очень активным учеником. В общем, нужен был человек, который бы всех учеников, которые перейдут в 9–10 класс, как-то сплотил, объединил. И учителя во мне увидели такого человека и предложили мне стать комсоргом этого физмат-класса. У моей одноклассницы, Лены Фельдшеровой, папа был заведующим кафедрой нормальной физиологии в медицинском институте. И как-то раз, среди ребят зашел разговор о том, кто куда пойдет после 9 класса. Тогда Лена предложила сходить к ее папе в школу юного медика. Это был такой поверхностный, но все равно достаточно разнообразный по дисциплинам курс для тех, кто хотел учиться. И я понял, что мне это интересно.